Jacob Korn - You & me

Ностальгия. Вот что мне нравится больше всего. Легкое и напыщенное чувство чего-то давно знакомого. Эмоция застывшего прошлого.

Остается только удивляться, насколь легко и непринужденно, чувства сдают все линии обороны, а затем и арьергарды этому характерному знакомому любой хоть немного сентиментальной личности.

 

Альбому "You & me", даже не приходится драться за молчаливое одобрение ушей слушателя, мучаться со всей этой рутиной, с почти не нужной сексуальной прелюдией.

С калиграфической точностью, выверенными шажками, он входит в душу и буквально заставляет наслаждаться, казалось бы, давно знакомыми ритмами. И остается только удивляться, как броско и ярко расцветает каждая мелодия, каждый потерявшийся шорох, секунду назад осевший на стенках ушей. 

 

"You & me" - это даже не переосмысление старого, это очередное доказательство, что старого не существует, что творчество неразрывно и монументально по своей сути изначально. Что нет отправной точки, а есть только безумная, бесконечная галактика, где из тысяч знакомых цветов каждый раз играючи рождается что-то новое. Кто-то видит каждый цвет в отдельности и уныло скучает, а кто-то замечает затейливый рисунок, раз и навсегда поселяющийся в его сердце. 

 

Jacob Korn - "You & me", это великолепный House. Что еще бы вы хотели от меня услышать?

Улица

Я был уже изрядно пьян, когда она попросила меня войти. Что тут думать, в конце концов? Поддатый, я ввалился в двери очередной, закопченной дневным смогом забегаловки. Хотя, скорее, это был бар, если это место, куда нищие пропойцы спускали свои последние купюры, конечно, могло вообще носить хоть какое-то имя.

Пока она хлопотала, усаживая меня рядом с собой, я все-таки пытался вспомнить - где же я ее подцепил? 

Каждая из стен вяло осматривала меня. Я был неинтересен даже этому богом, хотя сомневаюсь, что он его вообще когда-либо знал, забытому месту.

В унылом баре не было ни души, если не считать четверки алкашей сидевших в одном из углов. Эти черти уже давно продали душу Его Величеству Бухлу.  Со стойким смирением я выслушивал, что она шептала мне на ухо. Мило прижимаясь и пошло лаская мое плечо своими волосами, она лепетала. С чувством, она водила мое сознание по волнам какой-то сущей околесицы.  Я лишь улыбался. Я знал – она моя.

Она захотела водки, и не в моих правилах было отказывать, когда дама угощает. Поднявшись, она  направилась к барной стойке, а я остался наслаждаться видом ее гарцующего зада. Шлепнув пару купюр на пьяный от дешевого алкоголя стол, она позвала бармена. Бармен был хороший, крепкий мужик, но жизнь посчитала нужным и его прекрасную личность разбавить хорошей порцией дерьма. Может быть поэтому, пока она платила, он с такой неприкрытой неприязнью смотрел прямо в мои опухшие глаза. Таких как я он знал наизусть. А я знал, что сейчас мне перепадет еще больше внимания от этой симпатичной крошки. 

Она села еще ближе. Ее нисколько не смущал мой одурманенный вид. Мы выпили. Затем еще, еще, еще. Я все больше и больше оседал на хлипкий стол передо мной, а она - на мое плечо. Под столом я чувствовал, что ее попка ерзает по дешевой и замыленой коже дивана, это продолжалось до тех пор пока она не остановилась чертовски близко к моим ногам. Ситуация принимала предсказуемый оборот и я повернулся, чтобы шепнуть ей пару слов. Она встретила мое намерение улыбкой. Все что мне оставалось, просто взять ее за руку, просто поцеловать ее припорошенный волосами висок и просто повести ее за собой в уборную. Когда мы проходили мимо барной стойки, ее хозяин что-то кричал нам в след. Какая разница, что?

Само собой, все кабинки были свободны и мы выбрали ту, где неприятный запах досаждал меньше всего. Внутри места с натяжкой хватало на двоих.

Я взял ее за талию, и она вяло, словно тряпичная кукла, прильнула ко мне. Я ощутил тепло ее губ. Медленно, то и дело оступаясь, я попятился назад. Ее руки воевали с моими волосами, глаза читали каждую пору на моем лице, губы мечтали о чем-то своем. Вместе мы упали на прикрытый крышкой унитаз. Я отольнул от нее, расстегнул верхние пуговицы своей рубашки - она была готова.

Страстно я обхватил руками ее лицо и прижался к нему. Горячим дыханием растекаясь по каждому витку ее уха, я начал.

Начал рассказывать то, что волновало меня больше всего. Я рассказывал ей все, с самого начала. Как с приходом зари я собираюсь, неспешно еду, всегда немного опаздывая. Как я всегда получаю бриф, непонятный для меня ребус. Рассказывал, что у меня есть напарник, мой несравненный кореш, с которым мы отвечаем за все и что наши мозги работают в одном формате. Впрочем, и получаем мы тоже вместе. Рассказывал, о своем неуемном соседе, который донимает меня своими шутками и радует своими пошлыми байками.

Она лишь непонимающе хлопала глазами в ответ. Но я не останавливался, ритмично я продолжал вливать информацию в ее уши. Я упомянул о своих провалах, когда ты так погано чувствуешь себя, выслушивая всю слякоть, несущуюся в твою сторону. И о победах, когда видишь дитя своих извилин - о том приятном ощущении и гипертрофированном чувстве гордости. Я говорил и говорил. Я не мог остановиться. И она уже начала стонать в ответ. Я смеялся и вспоминал те замечательные попойки, непонятные ночные вылазки. Мне нравилось то, чем я занимался. Я зжал ее еще сильнее и словно молитву шептал ей о своих планах, о своей еще не родившейся жизни. Внезапный стук в дверь разрушил наш маленький мир. Кто-то настойчиво рвался внутрь, сотрясая все пространство вокруг. С двойным рвением я продолжил рассказывать о том, что меня так волновало. 

Щеколда слетела с петель и на пороге оказался тот самый бармен. Взявши меня, как какого-нибудь пацана, за шкирку, он протащил меня через весь бар и выволок на улицу. Мутными и безмятежными взглядами четверка алкашей смотрела на эту привычную сцену.

На улице этот проклятый бармен весьма грубо отчитал меня. Я не слушал его. Мир плыл у меня перед глазами, а я плыл вместе с ним, ища новое пристанище в ночи и новые уши для моей истории.

Однажды в Анатолии

Ничего не происходит «однажды».  Наша жизнь, единственное, что произошло по-настоящему внезапно и неожиданно, просто  - «однажды». Иногда  течения нескольких «однажды» переплетаются, текут вместе, но никогда ни одно из них не выходит из своего монотонного русла.

Меланхоличным взглядом смотрит на зрителя каждый из героев «Однажды в Анатолии». И в ответ получает лишь отрешенный, бестелесный зрительский взор. И еще не известно, кто же за кем все-таки наблюдает.  Пространство ленты – это разряженное лоно турецкой природы и жизни, полноценного героя этой истории. Как и каждый из персонажей – шаг за шагом, оно раскрывает небольшие кусочки себя – своего прошлого и будущего.

По сути своей легкий и призрачный, фильм поражает своей многогранностью, где каждая грань при этом, ровными, плотными стяжками сшита со своей соседкой. «Однажды в Анатолии» - фильм обо всем сразу, о прошлом, о его горьком дыхании пронизывающим все настоящее, о будущем, туманной дымкой вырисовывающим свой мир для каждого и том, что остается неизменным.

Заглядывая в поток, тяжело отличить себя настоящего, от себя же секунду назад, но разница болезненно бесконечна. Ровно так же нестерпимой болью прошедшей секунды мучается и каждый герой киноленты. Эта боль непоправима и все, что остается – это наблюдать, как за ней новой волной накатывает другая.

И однажды, для каждого по-своему, эта боль прекратит свое существование.

Monolake - Ghosts

Каждый рано или поздно задается вопросом о природе окружающих его вещей.  Не детским, почти промышленным «почему», а вопросом куда более изощренным и тонким.

Вопросом, который будет наполнять и мучить почти всю жизнь. Всплывать в самый неподходящий момент, обнаруживать свое неприятное присутствие тогда, когда хочется  забыть обо всем. Он будет связывать во едино все чувства, появляться непреодолимо ясно, но тем не менее всегда оставаться нетронутым, нерешенным. Вопрос о человеке и всем, что погружается в океан его личности.

 Никто никогда не расскажет о чем, по-настоящему Monolake – Ghosts. Но можно сказать точно, это уже вторая по счету работа о «вечном».  И если предыдущий Silence ограничивался лишь волнительным созерцанием, то Ghost, это пусть и робкое,и приглушенное, но восприятие. Восприятие тяжелое, во-многом болезненное, задыхающееся. Сложно ухватиться за то, что невозможно поймать. Наверное, поэтому, звучание музыки в Ghosts достаточно мистично, потустороннее отрешено, обезличено. У пожирающего наше сознание мира вокруг нет ни личности, ни объяснения – есть лишь только наше любопытство и вытекающий из него страх.

Как всегда великолепная работа Роберта Хенке, гения от электронной музыки. Путешествие в мир призраков и несуразной обыденности, в мир, где возможно все.  Ведь все вокруг нас – не более чем очередной призрак.

Туринская лошадь (2012)

Пожалуй, человек слишком любит себя. Он привык обращаться с собой, с окружающим миром как с естественным продолжением своего вечно голодного, неуемного эго. Но есть одна вещь, которую он всегда держит "в уме", обращается с ней нежно, как с неуловимой и воображаемой переменной.
Он боится ее и всегда берет в рассчет, громко, напрягая голосовые связки, обсуждает и беспомощно опускает руки, когда она хоть немного касается его хрустального мира. Это очень странная и очень понятная вещь. Она и только она и понимание, пусть и абстрактное, ее существования делает человека настолько сильным. Именно ей, невинной, полнокровной жервой, отдан фильм Беллы Тарра "Туринская лошадь".
"Туринская лошадь" - бесконечное сияние самой глубокой бездны, манящей своей плотной чернотой. Смерть - это плоть этой киноленты. Непостижимое таинство, неразрывное с самим человеческим существом слышится в каждом вздохе каждого кадра. В этом фильме нет живых - мертвы все. Все. Все. Все. По-сути, как и у самой пустоты, у него нет ни начала, ни конца - только одна, абсолютно, страшно холодная, нескончаемая сущность. А Тарр - лишь тот человек, который имел каплю, маленький кусочек любопытсва и решился прикоснуться к одной маленькой, ничтожной клеточке этого всепоглащающего, абстратного явления.
Это очень страшный, мучительный и мудрый фильм. Уникальная работа.

02.05.12

Memory

Иногда мне мерещится этот запах. Мне кажется, я слышу его ото всюду, его эхо – то спереди, то сзади, то где-то, очень где-то внутри.
Я думаю, что я знаю. Но каждый раз, издеваясь снова и снова, этот едкий дым душит меня. Он ослепляет меня, делая беззащитным и беспомощным. Я, как крот, в толще мутных, грязных и бестолковых чувств. Для таких вещей не существует понятий, не существует готовых решений, да и все вопросы – это только отголоски своих
собственных приземленных домыслов.
Запах табака. Едкий, неприятный.
Он наполняет мое существо, застилает все, дает вырваться из ржавой клетки чему-то очень старому и, казалось бы, никогда не существовавшему и забытому. Я чувствую его всюду – его смрад у себя в голове, его  терпкий, душный аромат - у себя на губах, его шелковистое покалывание - у себя в носу. Это беспощадный наркотик, который бескровно калечит целые  народы. А для меня за ним, за его смутной дымкой скрывается нечто большее. Память. Любовь.

Composure: Ambient Techno for Japan (2011)

Чтобы не происходило, человек навсегда останется человеком - закрытой,
немощной шкатулкой. Он не хочет знать ничего, ему ничего и не нужно, все
 чего он хочет уже есть в нем. Уже давно. Оно уже покрылось плесенью и
пылью. Должно быть, это проклятие, непонятное и абсолютно
бессмысленное. Ведь чтобы его понять, надо хоть на секунду сбросить
обрюзгшее, вечно безучастное человеческое лицо.

Сколько бы люди не стремились к друг другу, они бесконечно, безумно и безудержно далеки один от другого. Даже маленький шаг навстречу - это нестерпимая боль,
которая ломает каждый хрящ, рвет каждый нерв нежной человеческой
личности. Именно поэтому слезы прекрасны. Они бестелестны и
бесхарактерны - им нечего дать и с них нечего потребовать. Они - это мы.
 И падая, разбиваясь оземь, сладко умирая, они исчезают и теряют всякий
смысл - навсегда.

Composure: Ambient Techno for Japan
 - это не альбом-поддержка, свои благородные функции он не выполняет. Этот альбом - 14 капель соленоватой жидкости, веками питавшей пепел, землю, камни, кровь,
асфальт - муками, радостью, болью, счастьем. Каждая из них бесцветна,
прозрачна и обычна, но каждая - велика в своем одиночном шествии. Японская трагедия здесь, лишь тема для вольной интерпретации.

Столь сильная эмоция, огромный, бесконечный, нескончаемый крик боли
разломал самые крепкие черепа и лег под сенью самых глубоких и
причудливых извилин. Для каждого в этом крике был он сам - уродливый или
 счастливый, мудрый, злой, умирающий - неважно. Это отражение, эти слезы
 - в 14 композициях, абсолютно разных, но таких близких одна
другой. Они - это мы.

05.03.12

Угорь (1997)

Иногда - не хватит и тысячи лет чтобы надышаться. А иногда нужно всего-лишь одно мгновение, один миг для вздоха. Так, чтобы всю грудь изнутри, все тело разрывало от сырой, колыщущейся жизни.

У каждого человека есть выбор. Скомканный, заблудившийся, но есть. История от Сэхея Имамуры - о нем. Каждый его помнит. Каждый его хранит. Но все его убили, безжалостно растерзали материнскими клыками.

В мире Ямашито есть только он. Это притча о нем, и ироничные призраки вокруг - суть, морской прибой. Они тихо, легко бьются об его душу, накатывают, чтобы через секунду вновь исчезнуть в вечно голодной ночи. Это фильм о Человеке, о его Пути, что он выбирает или не выбирает, или не способен выбрать.

Метафоричный, язвительный - по сути "Угорь", это почти тоже самое, что не тронутое уставшим и обветвевшем телом одеяло. Оно ровное и спокойное, и оно ждет своей судьбы. Так и фильм - удивительно спокоен, хотя в нем, как ни странно, то и дело раззеваются пропасти душевной ярости. Но это все напускное, это все лишнее - ничто не способно колыхнуть мироздание, ютящиеся в Ямашите. Тот выбор что был сделан - неизбежен и тот путь, что будет пройден - тоже.

Можно сколько угодно заглядывать в себя, но взор не станет от этого яснее. Но что если изнутри дать себе взглянуть на мир вокруг?

"Угорь" - это редкий пример фильма.

22.11.11

Dj Sprinkles - Midtown 120 blues (2009)

Трудно одним словом описать любовь. Даже невыносимо, сложно. Для Терри каждый вздох, каждое волнение, колыхание на ровной, чистой глади музыкальной волны - это мучительное переживание. И вместе с тем близкое, родное, горячее. Это ли не есть настоящая любовь?

Тяжело тысячей слов описать этот альбом. Тяжело просто понять для кого он - для Терри или для нас? Слова, всякий мусор, здесь имеют мало смысла - их давно избили и позорно положили на лопатки они - чувства. Да, переживания - сок до краев наполняющий нашу душу. Альбом Midtown 120 blues - это исповедь, очищающая, залечивающая всякие раны, но прежде всего духовные. И сколь открыт и гол перед нами его автор, столь же честно распахиваем мы наши души в ответ.

Это чистая, добрая, свободная музыка. Каждый раз подставляя уши под этот прекрасный, мелодичный поток, мы вместе с ними моем и наш ум, и наши чувства.

Я слышал огромное количество электронной музыки и хаус музыки в том числе, но этот альбом почти совершенство, лучший хаус альбом за мою жизнь.

03.11.11

Легенда о Нараяме

Он перегнулся и чуть-чуть заглянул за край. За краем его ждала бездна - она упорно и пристально смотрела ему в глаза. Он вздохнул, и она вторила ему. Тогда-то он и понял, что не знает что делать, как избежать, увернуться от того, чего сам пока еще не понимал. Он оставил этот острый край и, как будто небрежно, поволочил свое тело прочь. Легкие испуганно работали, стараясь с двойной силой вернуть все награбленное бездне.
Хотя, скажем честно, все это было весьма бесполезно.

Если бы жизнь была утесом - она определенно бы забирала лучших из нас. И мы падали бы вниз, оставляя свои останки на мрачных гребнях растрескавшихся от времени скал. Потому - что. Что - это мы, это наша ноша. Самая тяжелая и злая - она тянет нас вниз, предательски убивая. Имя ей - правда.

Фильм "Легенда о Нараяме" - та самая правда. Мутная, шероховатая, слепая и непонятная. Но за этой стеной, за ней твердо стоит на ногах истина. Это не притча, и не сказка - это главная боль и страдание всей нашей жизни. История рассказывает лишь об одном - о тяжелых, неизбежных рубцах, которые оставляет на нас реальность. И эта правда, потому что прекрасна, становится тяжелее вдвойне.

Этот фильм, кадра Сёхэя Иммамуры - настоящий шедевр. Редкий, искренний и свежий. Этот фильм о жизни - обо всем ее неизбежном и прекрасном могуществе.

1.09.2011

Наваждение бюргера

Это был чистый, прекрасный день, плотный, хорошо прибранный ресторан – он зашел туда пообедать. Там были люди, целая когорта разномастного ширпотребного люда. И слева, и справа, и сверху, на втором этаже,наверное, кто-то, возможно, был даже и под столом! Они окружали, душили – хотелось убежать, скрыться, но он не стал. Он гордо пришел на свою Родину, туда, где были такие как он, его плоть, его кровь, его воздух. К нему подошел человек – официант или официант – человек, не важно. И спросил, точнее,попросил выбрать себе место. Он услужливо кивнул в ответ, родные пенаты делали его добрым, распыляли его внимание и его нежность вокруг. Наконец, он сел за стол.
-Можно мне это?
-Этого нет, есть это.
-Это!
-Хорошо.

Страх неизвестности, подлый старик, сел ему на грудь, всем своим весом заставляя её и все остальное тело выть и стонать. Что за блюдо он выбрал - он не знал. Прошло полчаса. От нечего делать он крутил свою салфетку,сворачивая её в самые немыслимые формы, то приказывая делать великолепные па,то угрожая ей и, выворачивая её несчастные беленькие ручки, тем самым ставя бедняжку наколени. Дуэль со временем !В следующую минуту блюдо принесли. Огромный поднос - великий поднос! Официант гордо и страстно снял с него блюдо и поставил его ему на стол. Казалось, не он один сидит в хлипком оцепенении, смотря в глаза пришельцу у себя на столе, но и весь ресторан занимается одной общей сплетней, глазами, рассматривая эту парочку.Откуда-то издалека донеслась музыка. Может быть с улицы, где всегда царит вечный порядок беспокойного и нервного шума? Или ресторан все-таки,раскошелился и подарил посетителям шанс найти в своей душе капельку благородства? В конечном счете, или это неважно, или мы просто примем тот факт,что музыка, чарующее пространство чувственной простоты и красоты, встряхнула его, и он решил вернуться из оцепенения.
Это блюдо было портретом его самого. Мерзким отражением, рваной, отторгнутой реальностью, в которую он боялся заглянуть. Он смотрел на самого себя, вглядывался в свои зрачки, в крайнюю, серую, блестящую плоть, волнами расходившуюся по блюду. С черной, как вечная тьма, сердцевиной. В этом было даже что-то забавное, чтобы блюдо, обычное блюдо, еда, которую мы едим каждый день, так сурово и злободневно издевалась над своим хозяином, насиловала его, да ещё и прилюдно. Должно быть, он проклинал её, ведь именно она ставила его в столь нелепо-мучительное положение перед всеми. Перед его Родиной, перед такими, как он, перед его плотью, его кровью,его воздухом.
Тогда он приступил - поднял в воздух столовые приборы и взмахнул рукой. Тяжело сказать, почувствовал ли он или вообще чувствовал ликогда-нибудь вкус? Тот незримый красный холст, подвластный нашему организму. Забавный и серьезный, но почему-то всегда нестерпимо унижаемый и преумаляемый,как будто и тело не имеет творческого права и не может творить волнами галлюцинаций и миражей у нас во рту и голове. В ответе он не был уверен и проглотил кусок. Второй, третий. Люди уже начинали отворачиваться - сплетня подходила к концу. Предательства не ожидали ни он, ни они. Черствая и яростная боль. Зарница адской муки, она накрыла все его тело теплым одеялом приторно сладкого страдания. Он задыхался, и он умирал. Его горло сводили судороги, а спазмы на его теле играли странную, неправдоподобную музыку с сумасшедшим,словно не с этой планеты, ритмом. Официант и люди вокруг оголтело смотрели нанего или, точнее, на то, что от него осталось. Для них, да и, наверное, для него самого, он перестал быть человеческим существом. Кто-то прикрыл глаза рукой, кто-то добавил щепотку испуга на свое лицо, но никто не тронулся сместа. Они наблюдали, с неподдельным интересом смотрели на то, как он карабкается, из последних сил хватается за выступы своего, исчезающего в мутной дымке, естества. Его голова, как случайно выскользнувший из рук довольного отца семейства, решившего угостить свою семью в знойный летний день и принесшего к столу, так горячо ожидаемыйвсеми арбуз, упала, равномерным полукругом разбрызгав остатки своего убийцы. Руки, руки в надежде хватали белую скатерть, рвали её, сжимали, словно это были ладони любимой матери, с незапамятныхвремен хранившие в себе легенду о чудотворной силе, заключенной в них.
Все ждали, когда оно уйдет, оставит их навсегда. Для них его теперь не существовало, они смотрели на него с нескрываемым отвращением,как на какую-нибудь самую мерзкую, животную гадость. Как будто, он и никогда небыл среди них, не был одним из них. Мерзкое создание, умри же скорее! Он мешал,он раздражал, он убивал вместе с собой их священное время.
Конвульсии прекратились. Он поднял голову и ошарашенно осматривался. Затем его лицо стало пурпурно-красным. Теперь уже от стыда, конечно! Ему было нестерпимо стыдно и обидно, что он посмел так побеспокоить этих людей, этих господ, отнять у них столько времени и так ущемить их достоинство. Он сам себе плюнул в душу – ему нет прощения. Сконфуженно согнувшись пополам, как будто дурацкий атавизм в форме поклона, мог хоть как тозагладить его вину, он стал выбираться из-за стола. Официант молча протянул ему салфетку. Он даже и не мог представить себе в тот миг, для чего она ему, и с благодарностью, и с даже маленькой, совсем маленькой надеждой на помилование, принял её и положил в карман, так и оставив себя и свой дешевый костюм в объедках, и попятился к выходу. Ещё раз, опять, он окатил себя ледяной волной всеобщего презрения, прилюдно поклонившись, и вышел вон. Дверь хрипло заплакала за ним тихим скрипом. Улица ударила его в лицо и, словно, из-за его долгого отсутствия ещё более рассвирепев, навалилась на него с двойной силой. Но он не замечал этого – он думал. Скользкое, вареное впечатление медленно сползало вниз, уступая дорогу другим мыслям. Все это было довольно странное наваждение. 

03.05.11

Feel

Когда я дышу – я люблю тебя. Это мое прошение всему божьем усвету, всему миру. Я говорю – «мне не нужно ничего, только этот дар». Один единственный, гордый, прохладный. Злой в своем бесчинстве, суровый в своих прихотях. И когда я получаю его в руки, когда, когда, наконец-то, тот миг, который я предвидел, сбывается – я прижимаю его к лицу, он сладко впивается в мою кожу и с гнетущей тоской отчаяния, отчаяния неумолимого притяжения, смешивается со мной. Может быть, это всего лишь дождь или шторм, химический ураган – я не знаю. Да и мне все равно.Это непреодолимая тайна, за плотью которой ничего и никогда не скрывалось, её счастье, её величие, её рок – в непостижимой цельности, в неразрывности непостижимости. Не стоит ломать и рушить, то, что не создано для этого, дайте свободе вашего сознания, вашей глубинной мечте – жить, дышать, топтать окружающую тишину признаками своего существования. Ведь это же, так, черт возьми, прекрасно.
24.03.11

Deadbeat - Radio Rothko (2010)

 

Deadbeat не богат на компиляции. Точнее у него их вообще нет. Но теперь,теперь зато, за то его и можно любить по-настоящему - он чертовски богат. Radio Rothko - дебютный продукт, вылизанный, выстраданный, вымученный, да и просто,созданный в лучших привычках Deadbeat. Канадское понимание даб-техно культуры как нельзя лучше и проще находит отклик в живых сердцах. И как нельзя, а такие приемы использовать точно нельзя, и как назло давит на самые болезненные точки, дергает за самые тревожные и бережно охраняемые ниточки нервов.
Это не просто компиляция - это течение жизни. Её стиль. Музыкальный буддизм.Это удовольствие цвета, возможность радоваться и бесноваться и красить,красить, красить все в тот оттенок, в какой тебе заблагорассудится. По-настоящему мудр не тот, кто действует, а тот, кто наблюдает. Deadbeat наблюдает за нами изнутри, заливая в нас другое, изумрудно-блестящее измерение звука. Это непросто компиляция, это маленькая философия. 

 

8.03.11

Если вдуматься

Если вдуматься – женские волосы. Это галактика. Целый мир – колыбель грез. Нет второго такого места на планете, это самое прекрасное. Это не чудо природы, это чудо тебя, чудо твоей личности. И это не абстрактное понимание, и не личностная привязанность – это океан. Море смысла - темных,светлых, коричневых брызг. Тихий ритуал, таящийся в каждом человеке. И ТЫ каждый раз приходишь в этот храм удивляться. Умиляться.

4.03.11

Дядюшка Бунми, который помнил свои прошлые жизни (2010)


Любое ровнодышащее и спокойноходящее существо хоть раз задумывалось, крепко заваривало мысль о том, что же это такое - счастье? Легкий вопрос и тяжелый груз ответа, окутанный ложью самообмана и шелковой нитью несбывшихся надежд. Тяжело себе представить, изощреннее горе.

"Дядюшка Бунми, который помнил свои прошлые жизни" - это кино о счастье. О той тонкой субстанции, эзотерическом вопросе, который по сути своей ничего общего с жизнью и не имеет. Этот фильм не дает никаких ответов и так же хладнокровно не рисует на запотевшем стекле вопросов. Он молчаливый наблюдатель, ремесленник, стремящийся понять, ощутить давление, стук жизни. Не надо никаких лишних слов, иначе можно ровно так же провалиться в ловушку, кропотливо подготовленную банальными вопросами. Шелест леса, его дыхание. Мысли, чувства того всеобщего, всепоглащающего сознания, что существует в нем, что каждый раз окружает нас, прикасается к нам, когда мы входим одни в святую, блаженную чащу. Голос наш и людей, которые остались навсегда с нами. Счастье жизни в единственном её понимании - жизнь.

"Дядюшка Бунми, который помнил свои прошлые жизни" - удивительный, сияющий фильм. Его тяжело понять, понять потому что слово "жизнь" никогда не имело одного значения. И эта точка зрения, этот культурный код - он прекрасен. Его не дано принять, потому что МЫ другие, но его можно ощутить, у него можно поучиться. И, господи, это так великолепно, что плакать можно по разному.

Я не знаю, чем руководствовались кинокритики солнечного французского города, был ли это эпотаж или просто жажда выстрелить фейверком новаторства. Но они попали. Точно пронзили пузо свежести и новизны, подарив мне и миру открытие. И очень, очень жаль, что многие люди не пожелали учиться, оставив свое мнение в виде коротких сообщений - "уныние" и "скука".
25.02.11

Поэзия (Poetry)

Тайная поступь совершенства, покорившая весь мир - это изящество. Волшебное слово, даже от ещё не свершившегося момента произношения которого, уши замирают в трепетном, детском восторге. Непостижимое, наподдаваемое логическому объяснению чувство связывает нас по рукам и ногам, каждый раз когда мы видим святой акт изящества. Это как песня, которую нельзя прервать - она проходит через нас, вынося из нашего создания что-то крохотное, трепетное,  пульсирующее. Это улыбка. Любовь к совершенству.
Разве бывает талант не изящным? Видели Вы хоть раз неуклюжий, грязный, уродливый талант? Нет. Ещё раз? Нет. Корейский режиссер Ли Чан Дон, он... ну Вы поняли, что я хочу сказать. "Поэзия" - это потрясающе тонкое полотно,которое умирает, исчезает, рвется даже если вы будете просто дышать рядом с ним. Второй раз встретиться с изяществом, шанс Вам может не позволить. Забыть ощущение его в руках, той самой красоты - это ужас, боль, кошмар. Эта картина - легенда о настоящей любви, беззаветной, пожирающей изнутри, это история Настоящего человека, история кровавого подвига, честности. Это не сказка об оживших цветах и поэтическом экстазе, охватившем зрение человека. Это скромный рассказ о том, каким можно быть, как можно жить, как можно, чувствовать, понимать, любить, искать. В этом фильме нет фальши, нет порванных струн - есть глубокое, мудрое понимание жизни, эссенция из корня мироздания. Тонко и аккуратно действует это кино, разрезая, надрезая каждый нерв, ответственный за наше чувство прекрасного.

Этот фильм изящен. До смешного, по-настоящему. Я советую его посмотреть каждому- в нем нет ничего лишнего, ни грамма иллюзий или современного западного перфекционизма. Азиатское очарование. 
07.02.11

Scuba - Triangulation (2010)

Новый дабстеп лозунг английского таланта. Все тот же узнаваемый стиль, все тот же - срывающийся со своей оси бит, все тот же - дайвинг в мышцах звука. Все тот же - же, же, же. Скуба дал себе волю и наполнил звучание, гораздо большим количеством эксперементов, чем позволял себе раньше. Кто-то скажет - дабстеп музыка скупа на страдания. Что ж это его мнение, пусть гниет с ним. Во многом освободившись от жанровых заклятий, сэр Скуба делает свой звук более взрослым, интелегентным. Triangulation похож на английского аристократа - мужика образованного, ну просто со всех сторон. Где каждый трек - это отдельная часть этого небольшого, ухоженного, с дурацким цилиндром шорохов и скрипов, организма. Вот его легкие, вот пульс, вот двигаются суставы, вот сверкают нервы.
Скуба взрослеет. От мечтательного, сказочного альбома 2008 (Mutual Antipathy) года он перешел к городским притчам и загородным романсам современного мира. Нет ничего приятнее, чем видеть рост по-настоящему хорошего артиста.

06.04.10

Ezekiel Honig - Surfaces Of A Broken Marching Band

Ezekiel Honig - Surfaces Of A Broken Marching Band 

Человек твердо знает, что он думает и никогда не уверен в том, что он чувствует. Это - благородная суть искусства, заставлять, принуждать, вытягивать из людей их настоящие, природные мысли, самый честные и правдивые - чувства. Именно поэтому можно найти столько схожего и родного в разных эпостасях и, убогое слово, жанрах человеческого самовыражения.

Очень давно музыка не вызывала во мне столько ассоциаций. Surfaces Of A Broken Marching Band - это без преувеличения настоящий рассказ, это один день из жизни глотающего легкими воздух существа. День, разрисованный бледными, мерцающими на свету, крайне нечеткими акварельными красками.  Каждый звук - это краска, разговаривающая своим шепотом. Здесь нету ярких тонов, а есть дорогие жизни оттенки, в которых ты можешь увидеть тот свет и цвет, который хочет увидеть твое хромающее и разбредающееся воображение. Ezekiel Honig намеренно доводит звучание до абстракции, лаская давно забытые в детсве ощущения.
Мы видим город, обыкновенный, не нужный. Видим героя, видим его комнату, видим его накатывающие, дребезжащие мысли. Слушаем его барахлящее радио, шум поезда за окном, гнетуще вздыхающее сердце, мысли о любви и бесконечно далекий шум морского прибоя, настоящего, дикого, скрытого за копотью обыденности.
Американец Ezekiel Honig скромен в своем звучании, каждый новый элемент - робок и боязлив. Кажется ещё секунда и тихонько пробивающиеся звуки пианино из под зарослей и клумб пыльных тьльпанов и нарциссов, окружённых шумящим городом, принимающих первые капли влаги, затихнут на долгие, мучительные года, до следующего дождя.

Surfaces Of A Broken Marching Band - баллада о том, что можно почувствовать всегда. Но то, что мы глубоко втаптываем в себя, забивая мутной грязью современной, идущей в ногу с нашим протеже, жизнью.

Настоящий шедевр. Один из лучших Ambient альбомов, что я слышал. 


09.03.09

Bad Trip

 Моя моя молодость. Написано в начале 2008 года.

Липкая ночь кружила. Стучалась, билась в трудноразличимое на окружающем фоне, из-за налипшей грязи, стекло, стремясь подчинить и забить до смерти еле мерцающий огонь внутри. Внутри халупы, не чистого и мерзкого дома, смертной вонью отдающего от Земли, слышимого за миллионы световых лет от неё. Позор – одно слово, пять букв. Миска, низкий стол, пара стульев, топящая по-черному печь, лежак и забившийся в него человек, забившийся так, что уже не возможно было отличить, где его начало, а где конец – вот, точно, все внутренне убранство жилища. Стены плакали черными слезами. Владелец и хозяин лежака – маленькая девочка, болеющая. Её бил озноб, щеки жгли окружающий воздух, грязный носик тяжко, с трудом неся свою ношу, дышал. За столом сидел ещё один человек, её отец. Он был таков: вытянутое лицо, обитые плотной щетиной щеки, широкие, большие глаза, узкий нос, маленькие губы, а телосложение под лицо – худое и хлипкое. Бац! Это не имеет никакого значения для повествования, кроме того, он курил трубку, набитую дешевым табаком и ему в бок поддувало сквозняком, от чего тот иногда сплевывал. Странная закономерность.             - Плохо тебе, покачал он головой, обращаясь к ночи за окном, очень плохо. Милая, милая. В ответ гудела тишина. Билось маленькое сердце под крохотным одеяльцем. Затянулись в комок табака на его пальцах, минуты. Все-таки он встал, обернул себя в поношенную и замызганную шинель, защитил ноги обувью и отворил единственный выход из окружавшего его убожества.           
 Черным замком перед его глазами открылась ночь. Её можно было попробовать, лизнуть языком и не нарушить при этом веками заведенный порядок. Мир глухоты, слепоты и проникновенной тайны. Только изредка, где то далеко, в окружавшем лесу выл и лаял, то ли волк, то ли умирающая от мороза собака. Кусок белого пирога на ночном небе цедил себя, сквозь жидкие облака. Он поежился. Может быть от мороза, кто знает - дом знахаря был на другом конце деревушки. Привычным жестом, сунув два куска темноты себе в карманы, он пошел, хрустя ещё юным снегом под ногами. Отбивая нечеткий ритм, слева и справа чередовались дома – то темные, то сияющие святой внутренней чистотой – светом от засаленных лампад. Был среди них и кабак, похожий на последний оплот тусклого света в ярко черной пучине. Когда он поравнялся с ним, он, ему в приветствие и назидание, изрыгнул кусок дерьма. Человеческого, ходящего, марающего снег своим содержимым и оглашающего округу терпким и ядовитым запахом перегара. - Эй, дружок, лепетало это, какого х*я ты на меня вылупился. Проводи-ка меня до дома, не, стой, стой. Это вывернуло, затем это вытерло рукой остатки своего желудка на губах и добавило. - Лучше пойди к моей жене и скажи, что я умер. Да, эта сука, ведьма меня изжила. Она меня не пустит. Скажет опять: «Ты где, гнида … Он не дослушал. В кабаке было немного посетителей, но все равно был слышен лепет карт и стук костяшек домино о годами пьяные, от пролитого на них вина, столы. Чем дальше он шел, тем тише и слабее становились отзвуки последнего пристанища, пьяный носом сосал снег.             Чтобы дойти до дома знахаря, надо было выйти с западной стороны деревни, перейти мост через небольшую речку, окунуться с головой в лес, послушать свое дыхание, найти опушку и постучать в дверь небольшого, каменного приземистого домика. Ему открыли. Внутри узкой прихожей, а по совместительству приемной и местом ожидания стояли две софы, красивый камин, с плавными и симпатичными настольными часами, сделанными из какого-то блестящего металла , множество полок и черствый ковер. Он повесил шинель на стоящую около двери вешалку, вытер ноги и подошел к одной из двух единственных мягких и уютных убежищ от бушующей за окном ночи. Только там, он, наконец, заметил, что не один. Напротив сидели два человека, видимо тоже пришедших по делу. Оба были одеты бедно, один с широким лицом, другой с резкими, выбивающимися острыми чертами. Они ему не очень нравились, оба, почти не мигая, смотрели на него, долго и протяжно белки их глаз блестели пламенем камина, слева. Он взял одну из бумаг, приколотых к входной двери – стандартная форма, кто ты, зачем пришел, что нужно и так далее. Заполнять её было одним удовольствием, взгляд и темнота ушли на задний план. Когда он поднял глаза, после того, как просунул документ под дверь и дал себе место на диване снова, четыре зрачка все так же придирчиво изучали его. Огонь в камине играл сам с собой, лаская себя тенью на противоположной стене и вытягиваясь узким   вторым полом. За окном в полную силу билось ночное сердце – луна, серебряной пудрой облагораживала снежок и не густые сугробы. Надрывал глотку ворон, говорила сова. Бессвязный диалог до боли понимающих друг друга существ. Он откинул голову на спинку, немного не по себе. А они все смотрели. Выедали его дочиста. Неотрывно, неизбежно, безболезненно вытягивали из него что-то. Даже когда он закрывал глаза, знал, знал, черт возьми, знал, что ничего не изменилось, что кто-то враждебный трогает его лицо.            
 Стало, что ли, жарче. Он открыл глаза и посмотрел на них. В этот раз, ему показалось, что правый, с округлым лицом чуть улыбнулся. Чуть громче затрещали деревянные объедки, кормившие пламя. Каплю громче. Кап-кап, звук растягивался, превращаясь в единую цепь, забивавшуюся в ухо с одной стороны и выходящую с другой. Его мутило. Теперь и он смотрел на них, не отрываясь, его взгляд эхом перескакивал то на одного, то на другого. Правый гладил своего товарища по голове. Тот бессвязно что-то шептал. Молнией бил его шепот по уху, нетрадиционный для далекой тишины этого места. Обрывки слов связывались в предложения, затем с треском разлетались, разбитые одним импульсом. Голова гудела ещё больше. Но он, не отрывая взгляда, смотрел на них все дальше и дальше, опускаясь в омут. Теперь это тянуло, заволакивало – становилось главным приемлемым решением для данной ситуации. Круглолицый уже открыто гладил своего соседа. А тот не шептал, нет, тот говорил в голос. Это было похабно и мерзко, нарушало баланс и устой этой прихожей. В словах его не было истины, это была наглая ложь и гадость, срывающаяся и льющаяся нескончаемым водопадом ему в уши. Ко всему, вместе с этим он уже не чувствовал своей головы – кто-то знакомый, любимый рвал и дробил её на тысячи маленьких кусочков, забрызгивая кровью и мозгами дорогую мебель. А затем, издеваясь, собирал снова. Они, не отрываясь, смотрели на него. Не отрываясь. Один гладил, другой орал, уже орал. Человек с резким лицом оскорблял его, его семью,   его дом, его мир и свет. От другого, с толстым лицом отдавало падалью, его кожа потекла, оголяя прекрасное красное мясо, мышцы, белые, похожие на зернышки кукурузы, зубы. Несчастный диван был заляпан полностью, одежда превратилась в пропитанное человеческой плотью месиво. А ему казалось, что с ним все нормально, нужно покурить и выпить, просто поговорить с теми ребятами, и с тем куском голого человеческого естества и с другим, резким, у которого сейчас с хрустом пальцем выковыривает глаз его ужасный сосед. Он повис прозрачной массой на тонких, чуть синеватых сосудах. Громко орали птицы, призывно обращая на себя внимание звезд и молясь единому галактическому богу. Молился ли ему одноглазый, скуластый, когда с противоположного дивана встал тот, кому он так усердно что-то доказывал и за что-то ругал и поносил? Когда он взял кочергу у камина и с размаху ударил его по лицу, смешав второй глаз с лицом, костями и черепом? Его бурая кровь растекалась огромным озером, по ходу впитываясь в ковер и блестя золотой рябью, отражая нежное пламя камина, там, где ковра не было. Убийца нагнулся и стал вглядываться то, что когда то было лицом, в зияющую дыру, открывающую путь к тайнам внутреннего мира. Урод без кожи, на секунду, кажется оторопевший поднял скукоженную яркую руку и принялся гладить отныне его. Ему было приятно, это успокаивало. Щелкнула дверь, он вздрогнул, кажется, от испуга и обернулся, его разодранная голова на секунду стала целой – в дверях стоял слуга знахаря, а по совместительству его секретарь. Худой и вытянутый, с целой пропастью между двумя небольшими глазами. -Господин Лузэргин, Ваша просьба принята, я прошу Вас, Вы можете проследовать за мной. Его речь казалось бессвязной. Он с улыбкой смотрел на всех троих, живых и мертвых. Может быть, кажется, Лузэргин даже на секунду покраснел. А может быть или нет.   Он встал, положил все ещё находившуюся у него в руках кочергу на диван, вытер, для уверенности и как требовали приличия, о нетронутую кровью часть ковра ещё раз ноги и зашел за слугой в неведомый для него самого и для совы за окном, мир.            
Больше его никто никогда не видел. Кто-то тихо, дряхлым звуком, с придыханием кашлял под одеялом.

Flying Lotus - Cosmogramma

Любовь - это надолго. Тяжело, но можно понять, что кратковременного режима по-просту не существует. Или оно в вас, или это дерьмо собачье, одевшее маскарадную маску благородного чувства. Человек живой - он умирает, умирает и память, но оно умирает крайне долго.


Flying Lotus - это моя любовь.
Человек, который возносит творчество к новым вершинам нервных кончиков. Творец, разворачивающий свою голову в каждой секунде своего звучания. Мастер, выдавливающий душу из мертвых по-одиночке звуков, бестелестных самих по себе ритмов.
Cosmogramma - альбом концепт. Вещь сама в себе. Эдакий кубик-рубик от музыки, где каждый трек загадка, а сам альбом сфера, которая меняет цвет, в зависимости от того, как на неё смотреть. Колтейн в этот раз совсем не стеснялся (хотя я даже не знаю, стеснялся ли он когда-нибудь в своей музыке) открыв наболевшее полностью - никаких жанровых границ, никаких канонов повествования. Cosmogramma - это свое созвездие, свое измерение. Мир чистой логики и бренного чувства, минорных соплей и мажорных слез.
И название ничуть не врет - это по правде телеграмма из другого измерения. Черт, приятно знать, что среди нас живут настоящие гении. 

16.09.10

Hey ho. Выгружаю сюда весь накопившийся скарб. Многие вещи уже старые и стиль уже не тот, но меняюсь я - меняется и все вокруг.  Поэтому я хочу оставить старого себя, того самого себя - рядом с собой.