Это был чистый, прекрасный день, плотный, хорошо прибранный ресторан –
он зашел туда пообедать. Там были люди, целая когорта разномастного
ширпотребного люда. И слева, и справа, и сверху, на втором
этаже,наверное, кто-то, возможно, был даже и под столом! Они окружали,
душили – хотелось убежать, скрыться, но он не стал. Он гордо пришел на
свою Родину, туда, где были такие как он, его плоть, его кровь, его
воздух. К нему подошел человек – официант или официант – человек, не
важно. И спросил, точнее,попросил выбрать себе место. Он услужливо
кивнул в ответ, родные пенаты делали его добрым, распыляли его внимание и
его нежность вокруг. Наконец, он сел за стол.
-Можно мне это?
-Этого нет, есть это.
-Это!
-Хорошо.
Страх неизвестности, подлый старик, сел ему на грудь, всем своим весом заставляя её и все остальное тело выть и стонать. Что за блюдо он выбрал - он не знал. Прошло полчаса. От нечего делать он крутил свою салфетку,сворачивая её в самые немыслимые формы, то приказывая делать великолепные па,то угрожая ей и, выворачивая её несчастные беленькие ручки, тем самым ставя бедняжку наколени. Дуэль со временем !В следующую минуту блюдо принесли. Огромный поднос - великий поднос! Официант гордо и страстно снял с него блюдо и поставил его ему на стол. Казалось, не он один сидит в хлипком оцепенении, смотря в глаза пришельцу у себя на столе, но и весь ресторан занимается одной общей сплетней, глазами, рассматривая эту парочку.Откуда-то издалека донеслась музыка. Может быть с улицы, где всегда царит вечный порядок беспокойного и нервного шума? Или ресторан все-таки,раскошелился и подарил посетителям шанс найти в своей душе капельку благородства? В конечном счете, или это неважно, или мы просто примем тот факт,что музыка, чарующее пространство чувственной простоты и красоты, встряхнула его, и он решил вернуться из оцепенения.
Это блюдо было портретом его самого. Мерзким отражением, рваной, отторгнутой реальностью, в которую он боялся заглянуть. Он смотрел на самого себя, вглядывался в свои зрачки, в крайнюю, серую, блестящую плоть, волнами расходившуюся по блюду. С черной, как вечная тьма, сердцевиной. В этом было даже что-то забавное, чтобы блюдо, обычное блюдо, еда, которую мы едим каждый день, так сурово и злободневно издевалась над своим хозяином, насиловала его, да ещё и прилюдно. Должно быть, он проклинал её, ведь именно она ставила его в столь нелепо-мучительное положение перед всеми. Перед его Родиной, перед такими, как он, перед его плотью, его кровью,его воздухом.
Тогда он приступил - поднял в воздух столовые приборы и взмахнул рукой. Тяжело сказать, почувствовал ли он или вообще чувствовал ликогда-нибудь вкус? Тот незримый красный холст, подвластный нашему организму. Забавный и серьезный, но почему-то всегда нестерпимо унижаемый и преумаляемый,как будто и тело не имеет творческого права и не может творить волнами галлюцинаций и миражей у нас во рту и голове. В ответе он не был уверен и проглотил кусок. Второй, третий. Люди уже начинали отворачиваться - сплетня подходила к концу. Предательства не ожидали ни он, ни они. Черствая и яростная боль. Зарница адской муки, она накрыла все его тело теплым одеялом приторно сладкого страдания. Он задыхался, и он умирал. Его горло сводили судороги, а спазмы на его теле играли странную, неправдоподобную музыку с сумасшедшим,словно не с этой планеты, ритмом. Официант и люди вокруг оголтело смотрели нанего или, точнее, на то, что от него осталось. Для них, да и, наверное, для него самого, он перестал быть человеческим существом. Кто-то прикрыл глаза рукой, кто-то добавил щепотку испуга на свое лицо, но никто не тронулся сместа. Они наблюдали, с неподдельным интересом смотрели на то, как он карабкается, из последних сил хватается за выступы своего, исчезающего в мутной дымке, естества. Его голова, как случайно выскользнувший из рук довольного отца семейства, решившего угостить свою семью в знойный летний день и принесшего к столу, так горячо ожидаемыйвсеми арбуз, упала, равномерным полукругом разбрызгав остатки своего убийцы. Руки, руки в надежде хватали белую скатерть, рвали её, сжимали, словно это были ладони любимой матери, с незапамятныхвремен хранившие в себе легенду о чудотворной силе, заключенной в них.
Все ждали, когда оно уйдет, оставит их навсегда. Для них его теперь не существовало, они смотрели на него с нескрываемым отвращением,как на какую-нибудь самую мерзкую, животную гадость. Как будто, он и никогда небыл среди них, не был одним из них. Мерзкое создание, умри же скорее! Он мешал,он раздражал, он убивал вместе с собой их священное время.
Конвульсии прекратились. Он поднял голову и ошарашенно осматривался. Затем его лицо стало пурпурно-красным. Теперь уже от стыда, конечно! Ему было нестерпимо стыдно и обидно, что он посмел так побеспокоить этих людей, этих господ, отнять у них столько времени и так ущемить их достоинство. Он сам себе плюнул в душу – ему нет прощения. Сконфуженно согнувшись пополам, как будто дурацкий атавизм в форме поклона, мог хоть как тозагладить его вину, он стал выбираться из-за стола. Официант молча протянул ему салфетку. Он даже и не мог представить себе в тот миг, для чего она ему, и с благодарностью, и с даже маленькой, совсем маленькой надеждой на помилование, принял её и положил в карман, так и оставив себя и свой дешевый костюм в объедках, и попятился к выходу. Ещё раз, опять, он окатил себя ледяной волной всеобщего презрения, прилюдно поклонившись, и вышел вон. Дверь хрипло заплакала за ним тихим скрипом. Улица ударила его в лицо и, словно, из-за его долгого отсутствия ещё более рассвирепев, навалилась на него с двойной силой. Но он не замечал этого – он думал. Скользкое, вареное впечатление медленно сползало вниз, уступая дорогу другим мыслям. Все это было довольно странное наваждение.
03.05.11
-Можно мне это?
-Этого нет, есть это.
-Это!
-Хорошо.
Страх неизвестности, подлый старик, сел ему на грудь, всем своим весом заставляя её и все остальное тело выть и стонать. Что за блюдо он выбрал - он не знал. Прошло полчаса. От нечего делать он крутил свою салфетку,сворачивая её в самые немыслимые формы, то приказывая делать великолепные па,то угрожая ей и, выворачивая её несчастные беленькие ручки, тем самым ставя бедняжку наколени. Дуэль со временем !В следующую минуту блюдо принесли. Огромный поднос - великий поднос! Официант гордо и страстно снял с него блюдо и поставил его ему на стол. Казалось, не он один сидит в хлипком оцепенении, смотря в глаза пришельцу у себя на столе, но и весь ресторан занимается одной общей сплетней, глазами, рассматривая эту парочку.Откуда-то издалека донеслась музыка. Может быть с улицы, где всегда царит вечный порядок беспокойного и нервного шума? Или ресторан все-таки,раскошелился и подарил посетителям шанс найти в своей душе капельку благородства? В конечном счете, или это неважно, или мы просто примем тот факт,что музыка, чарующее пространство чувственной простоты и красоты, встряхнула его, и он решил вернуться из оцепенения.
Это блюдо было портретом его самого. Мерзким отражением, рваной, отторгнутой реальностью, в которую он боялся заглянуть. Он смотрел на самого себя, вглядывался в свои зрачки, в крайнюю, серую, блестящую плоть, волнами расходившуюся по блюду. С черной, как вечная тьма, сердцевиной. В этом было даже что-то забавное, чтобы блюдо, обычное блюдо, еда, которую мы едим каждый день, так сурово и злободневно издевалась над своим хозяином, насиловала его, да ещё и прилюдно. Должно быть, он проклинал её, ведь именно она ставила его в столь нелепо-мучительное положение перед всеми. Перед его Родиной, перед такими, как он, перед его плотью, его кровью,его воздухом.
Тогда он приступил - поднял в воздух столовые приборы и взмахнул рукой. Тяжело сказать, почувствовал ли он или вообще чувствовал ликогда-нибудь вкус? Тот незримый красный холст, подвластный нашему организму. Забавный и серьезный, но почему-то всегда нестерпимо унижаемый и преумаляемый,как будто и тело не имеет творческого права и не может творить волнами галлюцинаций и миражей у нас во рту и голове. В ответе он не был уверен и проглотил кусок. Второй, третий. Люди уже начинали отворачиваться - сплетня подходила к концу. Предательства не ожидали ни он, ни они. Черствая и яростная боль. Зарница адской муки, она накрыла все его тело теплым одеялом приторно сладкого страдания. Он задыхался, и он умирал. Его горло сводили судороги, а спазмы на его теле играли странную, неправдоподобную музыку с сумасшедшим,словно не с этой планеты, ритмом. Официант и люди вокруг оголтело смотрели нанего или, точнее, на то, что от него осталось. Для них, да и, наверное, для него самого, он перестал быть человеческим существом. Кто-то прикрыл глаза рукой, кто-то добавил щепотку испуга на свое лицо, но никто не тронулся сместа. Они наблюдали, с неподдельным интересом смотрели на то, как он карабкается, из последних сил хватается за выступы своего, исчезающего в мутной дымке, естества. Его голова, как случайно выскользнувший из рук довольного отца семейства, решившего угостить свою семью в знойный летний день и принесшего к столу, так горячо ожидаемыйвсеми арбуз, упала, равномерным полукругом разбрызгав остатки своего убийцы. Руки, руки в надежде хватали белую скатерть, рвали её, сжимали, словно это были ладони любимой матери, с незапамятныхвремен хранившие в себе легенду о чудотворной силе, заключенной в них.
Все ждали, когда оно уйдет, оставит их навсегда. Для них его теперь не существовало, они смотрели на него с нескрываемым отвращением,как на какую-нибудь самую мерзкую, животную гадость. Как будто, он и никогда небыл среди них, не был одним из них. Мерзкое создание, умри же скорее! Он мешал,он раздражал, он убивал вместе с собой их священное время.
Конвульсии прекратились. Он поднял голову и ошарашенно осматривался. Затем его лицо стало пурпурно-красным. Теперь уже от стыда, конечно! Ему было нестерпимо стыдно и обидно, что он посмел так побеспокоить этих людей, этих господ, отнять у них столько времени и так ущемить их достоинство. Он сам себе плюнул в душу – ему нет прощения. Сконфуженно согнувшись пополам, как будто дурацкий атавизм в форме поклона, мог хоть как тозагладить его вину, он стал выбираться из-за стола. Официант молча протянул ему салфетку. Он даже и не мог представить себе в тот миг, для чего она ему, и с благодарностью, и с даже маленькой, совсем маленькой надеждой на помилование, принял её и положил в карман, так и оставив себя и свой дешевый костюм в объедках, и попятился к выходу. Ещё раз, опять, он окатил себя ледяной волной всеобщего презрения, прилюдно поклонившись, и вышел вон. Дверь хрипло заплакала за ним тихим скрипом. Улица ударила его в лицо и, словно, из-за его долгого отсутствия ещё более рассвирепев, навалилась на него с двойной силой. Но он не замечал этого – он думал. Скользкое, вареное впечатление медленно сползало вниз, уступая дорогу другим мыслям. Все это было довольно странное наваждение.
03.05.11
Комментариев нет:
Отправить комментарий