Моя моя молодость. Написано в начале 2008 года.
Липкая ночь кружила. Стучалась, билась в трудноразличимое на окружающем фоне, из-за налипшей грязи, стекло, стремясь подчинить и забить до смерти еле мерцающий огонь внутри. Внутри халупы, не чистого и мерзкого дома, смертной вонью отдающего от Земли, слышимого за миллионы световых лет от неё. Позор – одно слово, пять букв. Миска, низкий стол, пара стульев, топящая по-черному печь, лежак и забившийся в него человек, забившийся так, что уже не возможно было отличить, где его начало, а где конец – вот, точно, все внутренне убранство жилища. Стены плакали черными слезами. Владелец и хозяин лежака – маленькая девочка, болеющая. Её бил озноб, щеки жгли окружающий воздух, грязный носик тяжко, с трудом неся свою ношу, дышал. За столом сидел ещё один человек, её отец. Он был таков: вытянутое лицо, обитые плотной щетиной щеки, широкие, большие глаза, узкий нос, маленькие губы, а телосложение под лицо – худое и хлипкое. Бац! Это не имеет никакого значения для повествования, кроме того, он курил трубку, набитую дешевым табаком и ему в бок поддувало сквозняком, от чего тот иногда сплевывал. Странная закономерность. - Плохо тебе, покачал он головой, обращаясь к ночи за окном, очень плохо. Милая, милая. В ответ гудела тишина. Билось маленькое сердце под крохотным одеяльцем. Затянулись в комок табака на его пальцах, минуты. Все-таки он встал, обернул себя в поношенную и замызганную шинель, защитил ноги обувью и отворил единственный выход из окружавшего его убожества.
Черным замком перед его глазами открылась ночь. Её можно было попробовать, лизнуть языком и не нарушить при этом веками заведенный порядок. Мир глухоты, слепоты и проникновенной тайны. Только изредка, где то далеко, в окружавшем лесу выл и лаял, то ли волк, то ли умирающая от мороза собака. Кусок белого пирога на ночном небе цедил себя, сквозь жидкие облака. Он поежился. Может быть от мороза, кто знает - дом знахаря был на другом конце деревушки. Привычным жестом, сунув два куска темноты себе в карманы, он пошел, хрустя ещё юным снегом под ногами. Отбивая нечеткий ритм, слева и справа чередовались дома – то темные, то сияющие святой внутренней чистотой – светом от засаленных лампад. Был среди них и кабак, похожий на последний оплот тусклого света в ярко черной пучине. Когда он поравнялся с ним, он, ему в приветствие и назидание, изрыгнул кусок дерьма. Человеческого, ходящего, марающего снег своим содержимым и оглашающего округу терпким и ядовитым запахом перегара. - Эй, дружок, лепетало это, какого х*я ты на меня вылупился. Проводи-ка меня до дома, не, стой, стой. Это вывернуло, затем это вытерло рукой остатки своего желудка на губах и добавило. - Лучше пойди к моей жене и скажи, что я умер. Да, эта сука, ведьма меня изжила. Она меня не пустит. Скажет опять: «Ты где, гнида … Он не дослушал. В кабаке было немного посетителей, но все равно был слышен лепет карт и стук костяшек домино о годами пьяные, от пролитого на них вина, столы. Чем дальше он шел, тем тише и слабее становились отзвуки последнего пристанища, пьяный носом сосал снег. Чтобы дойти до дома знахаря, надо было выйти с западной стороны деревни, перейти мост через небольшую речку, окунуться с головой в лес, послушать свое дыхание, найти опушку и постучать в дверь небольшого, каменного приземистого домика. Ему открыли. Внутри узкой прихожей, а по совместительству приемной и местом ожидания стояли две софы, красивый камин, с плавными и симпатичными настольными часами, сделанными из какого-то блестящего металла , множество полок и черствый ковер. Он повесил шинель на стоящую около двери вешалку, вытер ноги и подошел к одной из двух единственных мягких и уютных убежищ от бушующей за окном ночи. Только там, он, наконец, заметил, что не один. Напротив сидели два человека, видимо тоже пришедших по делу. Оба были одеты бедно, один с широким лицом, другой с резкими, выбивающимися острыми чертами. Они ему не очень нравились, оба, почти не мигая, смотрели на него, долго и протяжно белки их глаз блестели пламенем камина, слева. Он взял одну из бумаг, приколотых к входной двери – стандартная форма, кто ты, зачем пришел, что нужно и так далее. Заполнять её было одним удовольствием, взгляд и темнота ушли на задний план. Когда он поднял глаза, после того, как просунул документ под дверь и дал себе место на диване снова, четыре зрачка все так же придирчиво изучали его. Огонь в камине играл сам с собой, лаская себя тенью на противоположной стене и вытягиваясь узким вторым полом. За окном в полную силу билось ночное сердце – луна, серебряной пудрой облагораживала снежок и не густые сугробы. Надрывал глотку ворон, говорила сова. Бессвязный диалог до боли понимающих друг друга существ. Он откинул голову на спинку, немного не по себе. А они все смотрели. Выедали его дочиста. Неотрывно, неизбежно, безболезненно вытягивали из него что-то. Даже когда он закрывал глаза, знал, знал, черт возьми, знал, что ничего не изменилось, что кто-то враждебный трогает его лицо.
Стало, что ли, жарче. Он открыл глаза и посмотрел на них. В этот раз, ему показалось, что правый, с округлым лицом чуть улыбнулся. Чуть громче затрещали деревянные объедки, кормившие пламя. Каплю громче. Кап-кап, звук растягивался, превращаясь в единую цепь, забивавшуюся в ухо с одной стороны и выходящую с другой. Его мутило. Теперь и он смотрел на них, не отрываясь, его взгляд эхом перескакивал то на одного, то на другого. Правый гладил своего товарища по голове. Тот бессвязно что-то шептал. Молнией бил его шепот по уху, нетрадиционный для далекой тишины этого места. Обрывки слов связывались в предложения, затем с треском разлетались, разбитые одним импульсом. Голова гудела ещё больше. Но он, не отрывая взгляда, смотрел на них все дальше и дальше, опускаясь в омут. Теперь это тянуло, заволакивало – становилось главным приемлемым решением для данной ситуации. Круглолицый уже открыто гладил своего соседа. А тот не шептал, нет, тот говорил в голос. Это было похабно и мерзко, нарушало баланс и устой этой прихожей. В словах его не было истины, это была наглая ложь и гадость, срывающаяся и льющаяся нескончаемым водопадом ему в уши. Ко всему, вместе с этим он уже не чувствовал своей головы – кто-то знакомый, любимый рвал и дробил её на тысячи маленьких кусочков, забрызгивая кровью и мозгами дорогую мебель. А затем, издеваясь, собирал снова. Они, не отрываясь, смотрели на него. Не отрываясь. Один гладил, другой орал, уже орал. Человек с резким лицом оскорблял его, его семью, его дом, его мир и свет. От другого, с толстым лицом отдавало падалью, его кожа потекла, оголяя прекрасное красное мясо, мышцы, белые, похожие на зернышки кукурузы, зубы. Несчастный диван был заляпан полностью, одежда превратилась в пропитанное человеческой плотью месиво. А ему казалось, что с ним все нормально, нужно покурить и выпить, просто поговорить с теми ребятами, и с тем куском голого человеческого естества и с другим, резким, у которого сейчас с хрустом пальцем выковыривает глаз его ужасный сосед. Он повис прозрачной массой на тонких, чуть синеватых сосудах. Громко орали птицы, призывно обращая на себя внимание звезд и молясь единому галактическому богу. Молился ли ему одноглазый, скуластый, когда с противоположного дивана встал тот, кому он так усердно что-то доказывал и за что-то ругал и поносил? Когда он взял кочергу у камина и с размаху ударил его по лицу, смешав второй глаз с лицом, костями и черепом? Его бурая кровь растекалась огромным озером, по ходу впитываясь в ковер и блестя золотой рябью, отражая нежное пламя камина, там, где ковра не было. Убийца нагнулся и стал вглядываться то, что когда то было лицом, в зияющую дыру, открывающую путь к тайнам внутреннего мира. Урод без кожи, на секунду, кажется оторопевший поднял скукоженную яркую руку и принялся гладить отныне его. Ему было приятно, это успокаивало. Щелкнула дверь, он вздрогнул, кажется, от испуга и обернулся, его разодранная голова на секунду стала целой – в дверях стоял слуга знахаря, а по совместительству его секретарь. Худой и вытянутый, с целой пропастью между двумя небольшими глазами. -Господин Лузэргин, Ваша просьба принята, я прошу Вас, Вы можете проследовать за мной. Его речь казалось бессвязной. Он с улыбкой смотрел на всех троих, живых и мертвых. Может быть, кажется, Лузэргин даже на секунду покраснел. А может быть или нет. Он встал, положил все ещё находившуюся у него в руках кочергу на диван, вытер, для уверенности и как требовали приличия, о нетронутую кровью часть ковра ещё раз ноги и зашел за слугой в неведомый для него самого и для совы за окном, мир.
Больше его никто никогда не видел. Кто-то тихо, дряхлым звуком, с придыханием кашлял под одеялом.
Липкая ночь кружила. Стучалась, билась в трудноразличимое на окружающем фоне, из-за налипшей грязи, стекло, стремясь подчинить и забить до смерти еле мерцающий огонь внутри. Внутри халупы, не чистого и мерзкого дома, смертной вонью отдающего от Земли, слышимого за миллионы световых лет от неё. Позор – одно слово, пять букв. Миска, низкий стол, пара стульев, топящая по-черному печь, лежак и забившийся в него человек, забившийся так, что уже не возможно было отличить, где его начало, а где конец – вот, точно, все внутренне убранство жилища. Стены плакали черными слезами. Владелец и хозяин лежака – маленькая девочка, болеющая. Её бил озноб, щеки жгли окружающий воздух, грязный носик тяжко, с трудом неся свою ношу, дышал. За столом сидел ещё один человек, её отец. Он был таков: вытянутое лицо, обитые плотной щетиной щеки, широкие, большие глаза, узкий нос, маленькие губы, а телосложение под лицо – худое и хлипкое. Бац! Это не имеет никакого значения для повествования, кроме того, он курил трубку, набитую дешевым табаком и ему в бок поддувало сквозняком, от чего тот иногда сплевывал. Странная закономерность. - Плохо тебе, покачал он головой, обращаясь к ночи за окном, очень плохо. Милая, милая. В ответ гудела тишина. Билось маленькое сердце под крохотным одеяльцем. Затянулись в комок табака на его пальцах, минуты. Все-таки он встал, обернул себя в поношенную и замызганную шинель, защитил ноги обувью и отворил единственный выход из окружавшего его убожества.
Черным замком перед его глазами открылась ночь. Её можно было попробовать, лизнуть языком и не нарушить при этом веками заведенный порядок. Мир глухоты, слепоты и проникновенной тайны. Только изредка, где то далеко, в окружавшем лесу выл и лаял, то ли волк, то ли умирающая от мороза собака. Кусок белого пирога на ночном небе цедил себя, сквозь жидкие облака. Он поежился. Может быть от мороза, кто знает - дом знахаря был на другом конце деревушки. Привычным жестом, сунув два куска темноты себе в карманы, он пошел, хрустя ещё юным снегом под ногами. Отбивая нечеткий ритм, слева и справа чередовались дома – то темные, то сияющие святой внутренней чистотой – светом от засаленных лампад. Был среди них и кабак, похожий на последний оплот тусклого света в ярко черной пучине. Когда он поравнялся с ним, он, ему в приветствие и назидание, изрыгнул кусок дерьма. Человеческого, ходящего, марающего снег своим содержимым и оглашающего округу терпким и ядовитым запахом перегара. - Эй, дружок, лепетало это, какого х*я ты на меня вылупился. Проводи-ка меня до дома, не, стой, стой. Это вывернуло, затем это вытерло рукой остатки своего желудка на губах и добавило. - Лучше пойди к моей жене и скажи, что я умер. Да, эта сука, ведьма меня изжила. Она меня не пустит. Скажет опять: «Ты где, гнида … Он не дослушал. В кабаке было немного посетителей, но все равно был слышен лепет карт и стук костяшек домино о годами пьяные, от пролитого на них вина, столы. Чем дальше он шел, тем тише и слабее становились отзвуки последнего пристанища, пьяный носом сосал снег. Чтобы дойти до дома знахаря, надо было выйти с западной стороны деревни, перейти мост через небольшую речку, окунуться с головой в лес, послушать свое дыхание, найти опушку и постучать в дверь небольшого, каменного приземистого домика. Ему открыли. Внутри узкой прихожей, а по совместительству приемной и местом ожидания стояли две софы, красивый камин, с плавными и симпатичными настольными часами, сделанными из какого-то блестящего металла , множество полок и черствый ковер. Он повесил шинель на стоящую около двери вешалку, вытер ноги и подошел к одной из двух единственных мягких и уютных убежищ от бушующей за окном ночи. Только там, он, наконец, заметил, что не один. Напротив сидели два человека, видимо тоже пришедших по делу. Оба были одеты бедно, один с широким лицом, другой с резкими, выбивающимися острыми чертами. Они ему не очень нравились, оба, почти не мигая, смотрели на него, долго и протяжно белки их глаз блестели пламенем камина, слева. Он взял одну из бумаг, приколотых к входной двери – стандартная форма, кто ты, зачем пришел, что нужно и так далее. Заполнять её было одним удовольствием, взгляд и темнота ушли на задний план. Когда он поднял глаза, после того, как просунул документ под дверь и дал себе место на диване снова, четыре зрачка все так же придирчиво изучали его. Огонь в камине играл сам с собой, лаская себя тенью на противоположной стене и вытягиваясь узким вторым полом. За окном в полную силу билось ночное сердце – луна, серебряной пудрой облагораживала снежок и не густые сугробы. Надрывал глотку ворон, говорила сова. Бессвязный диалог до боли понимающих друг друга существ. Он откинул голову на спинку, немного не по себе. А они все смотрели. Выедали его дочиста. Неотрывно, неизбежно, безболезненно вытягивали из него что-то. Даже когда он закрывал глаза, знал, знал, черт возьми, знал, что ничего не изменилось, что кто-то враждебный трогает его лицо.
Стало, что ли, жарче. Он открыл глаза и посмотрел на них. В этот раз, ему показалось, что правый, с округлым лицом чуть улыбнулся. Чуть громче затрещали деревянные объедки, кормившие пламя. Каплю громче. Кап-кап, звук растягивался, превращаясь в единую цепь, забивавшуюся в ухо с одной стороны и выходящую с другой. Его мутило. Теперь и он смотрел на них, не отрываясь, его взгляд эхом перескакивал то на одного, то на другого. Правый гладил своего товарища по голове. Тот бессвязно что-то шептал. Молнией бил его шепот по уху, нетрадиционный для далекой тишины этого места. Обрывки слов связывались в предложения, затем с треском разлетались, разбитые одним импульсом. Голова гудела ещё больше. Но он, не отрывая взгляда, смотрел на них все дальше и дальше, опускаясь в омут. Теперь это тянуло, заволакивало – становилось главным приемлемым решением для данной ситуации. Круглолицый уже открыто гладил своего соседа. А тот не шептал, нет, тот говорил в голос. Это было похабно и мерзко, нарушало баланс и устой этой прихожей. В словах его не было истины, это была наглая ложь и гадость, срывающаяся и льющаяся нескончаемым водопадом ему в уши. Ко всему, вместе с этим он уже не чувствовал своей головы – кто-то знакомый, любимый рвал и дробил её на тысячи маленьких кусочков, забрызгивая кровью и мозгами дорогую мебель. А затем, издеваясь, собирал снова. Они, не отрываясь, смотрели на него. Не отрываясь. Один гладил, другой орал, уже орал. Человек с резким лицом оскорблял его, его семью, его дом, его мир и свет. От другого, с толстым лицом отдавало падалью, его кожа потекла, оголяя прекрасное красное мясо, мышцы, белые, похожие на зернышки кукурузы, зубы. Несчастный диван был заляпан полностью, одежда превратилась в пропитанное человеческой плотью месиво. А ему казалось, что с ним все нормально, нужно покурить и выпить, просто поговорить с теми ребятами, и с тем куском голого человеческого естества и с другим, резким, у которого сейчас с хрустом пальцем выковыривает глаз его ужасный сосед. Он повис прозрачной массой на тонких, чуть синеватых сосудах. Громко орали птицы, призывно обращая на себя внимание звезд и молясь единому галактическому богу. Молился ли ему одноглазый, скуластый, когда с противоположного дивана встал тот, кому он так усердно что-то доказывал и за что-то ругал и поносил? Когда он взял кочергу у камина и с размаху ударил его по лицу, смешав второй глаз с лицом, костями и черепом? Его бурая кровь растекалась огромным озером, по ходу впитываясь в ковер и блестя золотой рябью, отражая нежное пламя камина, там, где ковра не было. Убийца нагнулся и стал вглядываться то, что когда то было лицом, в зияющую дыру, открывающую путь к тайнам внутреннего мира. Урод без кожи, на секунду, кажется оторопевший поднял скукоженную яркую руку и принялся гладить отныне его. Ему было приятно, это успокаивало. Щелкнула дверь, он вздрогнул, кажется, от испуга и обернулся, его разодранная голова на секунду стала целой – в дверях стоял слуга знахаря, а по совместительству его секретарь. Худой и вытянутый, с целой пропастью между двумя небольшими глазами. -Господин Лузэргин, Ваша просьба принята, я прошу Вас, Вы можете проследовать за мной. Его речь казалось бессвязной. Он с улыбкой смотрел на всех троих, живых и мертвых. Может быть, кажется, Лузэргин даже на секунду покраснел. А может быть или нет. Он встал, положил все ещё находившуюся у него в руках кочергу на диван, вытер, для уверенности и как требовали приличия, о нетронутую кровью часть ковра ещё раз ноги и зашел за слугой в неведомый для него самого и для совы за окном, мир.
Больше его никто никогда не видел. Кто-то тихо, дряхлым звуком, с придыханием кашлял под одеялом.
Комментариев нет:
Отправить комментарий